Фортепьяно соло

На 11 - 13 дисках серии "Наследие Марии Юдиной" мы находим великолепные интерпретации Моцарта, Мусоргского, Прокофьева; большая часть записей хорошо известна, но есть и менее известные или вообще впервые изданные. Временной диапазон записей - 20 лет, от 1948 до 1969 года; это большой блок произведений Баха, два концерта и рондо Моцарта, пьесы Прокофьева, сонаты Метнера, редко исполняемые пьесы На этом диске представлены юдинские исполнения жемчужин музыки Моцарта - Рондо ля-минор и концертов ре-минор и ля-мажор - это совершенно особый мир. Какой интимности и затаённости приглушённых чувств достигает Юдина в Рондо, какая тончайшая нюансировка и высочайшего вкуса rubato в произнесении каждой фразы! Какое эстетическое наслаждение слушать эту высокую, полную грусти поэзию! Невольно вспоминается, как Мария Вениаминовна в своих концертах читала на бис стихи Гумилёва, Ахматовой, Пастернака… Концерты Моцарта восхищают юдинской волей, законченностью интонирования. Рояль чутко отвечает на каждое прикосновение. Это не тот красивый звук, о котором обычно говорят - "поёт", нет, у Юдиной рояль говорит, это, скорее, речитатив, декламация, когда каждая интонация гибка и выразительна. Вслушайтесь в первую тему концерта ре-минор: с вами говорят, вам разъясняют сказанное прежде, вас заставляют прислушаться к самому важному (знаменитая фермата на самой верхней ноте, вызывающая шок у некоторых моцартоведов). А как с вами разговаривают моцартовские пассажи, фигурации, арпеджио, украшения! А какой гневный напор темы финала в концерте ре-минор, поистине юношеский задор финала ля-мажорного концерта, необычайно стремительного! Слушать сейчас эти бесценные интерпретации, записанные в разные годы, в разных условиях, не всегда хорошо сохранившиеся технически и, что особенно важно, - без визуального, почти гипнотического восприятия М.Юдиной за роялем - особенное, ни с чем не сравнимое ощущение! Виктор Деревянко, ученик и друг М. Юдиной, профессор, директор инструментального департамента Школы музыки им.Бухмена-Меты при Тель-Авивском университете.

С ранних лет открыв и сразу же полюбив Бетховена, Юдина не расставалась с его музыкой никогда. Первая запись в юношеском дневнике : "Приехала в Петроград и начинаю жизнь для искусства. Бетховен". И далее: "Бетховенский дух реет надо мною". Всю её многотрудную жизнь Бетховен был ей необходим, был созвучен её мыслям и чувствам, её потребности сообщить людям нечто важное и значительное. Всю жизнь "вычерпывала" она, по выражению А.Белого, из этого безбрежного океана символов, стремясь постичь, разгадать и донести до нас смыслы этой великой музыки. Но даже в конце жизни Мария Вениаминовна могла лишь сказать, что "Бетховен почти разгадан". Юдина была признанной бетховенисткой. Все критики во все времена, отмечая спорность её трактовок романтиков, сходились на том, что Бах, Моцарт и Бетховен - это её стихия. В их музыке она представала во весь свой гигантский рост, поднимаясь до высот истинных прозрений. Юдинские интерпретации 29-й, 32-й сонат, 4-го и 5-го концертов, 33-х вариаций можно уподобить вершинам, сияющим в горной цепи мировой бетховенианы. Но Юдина, художник и человек абсолютно независимого нрава, всегда шла своим путём, играя вопреки сложившимся традициям, а нередко и вопреки авторским указаниям. Она часто нарушала правила, но подчинялась высшим незыблемым законам искусства, по которым творили художники всех времён и народов. Она любила повторять мысль П.Флоренского о том, что законы нельзя превращать в правила, что законы живут, а правила неподвижны. В конце жизни она написала : "Мнимая субъективность мышления утверждает реальную множественность действительности, в то время как стремление к единственно возможной "правильной" трактовке сугубо мертвенно, метафизично". (" Мысли о музыкальном исполнительстве") В Юдинских интерпретациях сонат Бетховена больше всего поражает выпуклый образ каждого произведения, цельность замысла, нерасторжимость точно найденных деталей, составляющих это целое, абсолютная искренность, непосредственность воплощения, высокий эмоциональный и этический тонус. Размышляя над Юдинскими интерпретациями сонат, хочется подчеркнуть особо их удивительную живость: они искрятся остроумием, пленяют детской чистотой и беззаботностью, обезоруживают той высшей простотой и чудесной способностью к перевоплощению, которые вызывают улыбку восхищения и удивления: как такое возможно, особенно для художника, тяготеющего к монументальности форм, строгости и философичности высказывания ?! Богатство фантазии, редкое разнообразие звучания, иногда прямо-таки нерукотворного (эти легчайшие прикосновения могучих рук!), удивительная интонационная гибкость, тонкая нюансировка, еле уловимые дыхания внутри мотива или фразы, наделяющие исполнение речевой выразительностью, непредсказуемые повороты мысли - всё это придаёт её столь совершенным трактовкам некую незавершённость, открытость ( да простится мне этот алогизм!). Последняя точка ещё не поставлена, и не будет поставлена никогда. Ведь гениальный исполнитель творит каждый раз заново, а запись - лишь останавливает для нас эти мгновения… Марина Дроздова, ученица и друг М.Юдиной

Мария Юдина была признанной бетховенисткой. Все критики во все времена, отмечая спорность её трактовок романтиков, сходились на том, что Бах, Моцарт и Бетховен - это её стихия. В их музыке она представала во весь свой гигантский рост, поднимаясь до высот истинных прозрений. Юдинские интерпретации 29-й, 32-й сонат, 4-го и 5-го концертов, 33-х вариаций можно уподобить вершинам, сияющим в горной цепи мировой бетховенианы. Но Юдина, художник и человек абсолютно независимого нрава, всегда шла своим путём, играя вопреки сложившимся традициям, а нередко и вопреки авторским указаниям. Она часто нарушала правила, но подчинялась высшим незыблемым законам искусства, по которым творили художники всех времён и народов. Она любила повторять мысль П.Флоренского о том, что законы нельзя превращать в правила, что законы живут, а правила неподвижны. В конце жизни она написала : "Мнимая субъективность мышления утверждает реальную множественность действительности, в то время как стремление к единственно возможной "правильной" трактовке сугубо мертвенно, метафизично". (" Мысли о музыкальном исполнительстве") Какова же всё-таки 12-я Соната в прочтении Юдиной? Исполнение оставляет впечатление удивительной цельности и глубокой продуманности. Первая часть, сыгранная несколько медленнее, чем это распространено, в темпе спокойной и величавой поступи (исключение составляет 3-я вариация скерцозного характера) без ожидаемого в вариациях разнообразия, явно корреспондируется - особенно своей минорной вариацией - с Траурным маршем. Лёгкость, скерцозность 2-й части, воплощенная не только в грациозности движения, но и в инструментовке звучания, возвращается в финале, изумляющем тончайшей игрой светотени. В то же время Траурный марш, сыгранный скорбно, иногда трагично, полный благородной сдержанности, с этими выразительными трелями в левой руке, вызывает ассоциации с Похоронным маршем из 2-й Сонаты Шопена. Мастерски сыгранный финал, проносящийся, словно ветер над могилой героя, закрепляет эту ассоциацию. В Юдинских интерпретациях сонат Бетховена больше всего поражает выпуклый образ каждого произведения, цельность замысла, нерасторжимость точно найденных деталей, составляющих это целое, абсолютная искренность, непосредственность воплощения, высокий эмоциональный и этический тонус. Мы чувствуем это в одинаковой степени и в таких небольших сочинениях, как ранняя Соната № 5, или в более пространном полотне среднего периода, как Соната № 16 ,так и в монументальном опусе 111. Быстро пролетают стремительная 1-я часть и беспокойный финал 5-й Сонаты. Здесь Юдина очень экономно расходует выразительные средства, она предельно лаконична. Исполнение пронизано энергией и драматизмом. А между ними - возвышенное и отрешённое molto adagio , где медленно текущее время располагает к раздумьям. Соната № 16, напротив, изобилует массой очаровательных деталей, пианистка щедро рассыпает перед нами блёстки своей неистощимой фантазии, обнаруживая разные грани индивидуальности ( вспомним хотя бы нежную, пленительную грацию 2-й части, аdagio grazioso) - и при этом создаёт незабываемый образ всего сочинения. Ощущение вовлечённости в музыку, в сам процесс её создания охватывает нас, когда слушаешь, как Юдина играет медленные части Бетховенских сонат. Она перерастает пределы пианизма и вступает в область, традиционно отведённую философской мысли и поэтическому слову - сферы, наиболее близкие и притягательные для неё. И здесь нас ждёт чудо: её исполнение оказывается говорящим, оно подобно человеческой речи, "величавой, суровой, никогда не сентиментальной" (Я.Зак). Нельзя не коснуться ещё одного чрезвычайно важного момента в Юдинских интерпретациях Бетховена: это её удивительно свободное обращение с темпом. Мария Вениаминовна убеждает нас, что строгость темпо-ритмической структуры у Бетховена нисколько не исключает возможности rubato. Бетховен и сам даёт достаточно оснований для этого. Мы то и дело встречаем, особенно в поздних опусах, частые авторские ремарки: ritardandi -своего рода колебания, раздумья, fermati - вопросы, недоумения, чреватые радикальной переменой настроения, потом опять -a tempo. Или, как в 30-сонате, после быстрого темпа vivace - неожиданное adagio, а затем вновь vivace. Но Юдина ощущает потребность в темпо-ритмической свободе и в более ранних опусах, пользуясь ею весьма убедительно, с безупречным чувством меры. Марина Дроздова

"Великое искусство вечно, неизменно и неизбежно даёт проекцию в Будущее". Эти слова, принадлежащие выдающемуся музыканту, великой русской пианистке Марии Юдиной, можно сказать о ней самой, о её самобытном и значительном исполнительском творчестве. Созданные ею интерпретации множества сочинений от Баха и Бетховена до Шостаковича и Стравинского, несмотря, а может быть, и благодаря своей нетрадиционности, дерзновенности обладают и сегодня, даже в записи, удивительной притягательной силой, неслыханно раздвигая границы нашего восприятия. Юдина слышала творение композитора в широком историческом, философском и религиозном контексте, в контексте Вечности. Известный немецкий композитор Карл-Хайнц Штокхаузен писал, что артисты, подобные Юдиной, улавливают "звучание времени на расстоянии, оказывают огромное воздействие на современность и влияют на будущее." Всё это и выводит искусство Юдиной за рамки чисто исполнительского жанра, становясь явлением духовной культуры. М.В.Юдина родилась 9 сентября 1899 года в городе Невеле, Витебской губернии. С детства отличалась страстным, неукротимым темпераментом, равно проявлявшимися как в жизни, так и в творчестве. Интересы её были чрезвычайно широки и никогда не ограничивались только музыкой. Поиски мировоззрения, жажда "опереть себя о "Столп и утверждение истины" были свойственны ей с юных лет. В 1919 году она приняла православие. Вера как основа мировоззрения и инструмент познания определила уникальные особенности её исполнительского искусства, его особую содержательность, вдохновенность и актуальность звучания, вера и была причиной многочисленных невзгод: её трижды изгоняли из учебных заведений, лишали возможности концертировать, не выпускали за пределы страны. Учась с 1912 года в Петербургской консерватории по классу фортепиано (последовательно у Калантаровой, Есиповой, Вл.Дроздова и Л.Николаева), она одновременно занималась в дирижёрском классе Э.Купера, играла на органе, в оркестре на ударных, изучала специальную гармонию, контрапункт, инструментовку, композицию. С блеском окончив в 1921 г. консерваторию, Юдина начала бурную концертную и педагогическую деятельность. Репертуар её был чрезвычайно обширен и нетрадиционен: помимо классики и романтики, всегда было много новых имён: Метнер, Кшенек, Хиндемит, Стравинский, позднее - Прокофьев, Шостакович, Берг, Барток, Веберн, Волконский. Юдина прожила свою жизнь в бедности и лишениях: не имела собственного рояля, ходила по многу лет в одном и том же платье, часто недоедала. Это нисколько не смущало её. Она была убеждена, что художник должен быть беден. Она всегда помогала страждущим, вызволяла из ссылок репрессированных в сталинские годы друзей. Друзья и были её основным богатством: цвет российской интеллигенции, выдающиеся деятели русской культуры - Пастернак и Заболоцкий, Фаворский и Фальк, Флоренский и Бахтин, Яворский и Нейгауз …. Она писала:"Что есть дружба? Верность до гроба и готовность делиться духовными дарами". И после смерти (умерла 19 ноября 1970 года) она продолжает делиться этими дарами, вовлекая в орбиту своего влияния всё большее количество людей во всём мире. Исполнилась её мечта: играть для всего человечества. В диск входят записи двух вариационных циклов Бетховена: 15 вариаций с фугой и ЗЗ вариации на тему Диабелли. К проблеме Вариаций как жанра она проявляла особый интерес, пытаясь найти скрытый философский смысл, объяснение природы и цели вариаций. На моей памяти Мария Вениаминовна хотела познакомиться с вариационным исчислением, наивно полагая найти в математике подкрепление своим интуитивным ощущениям. Одно можно сказать с уверенностью, что вариационный жанр вдохновлял её необыкновенно. Её интерпретации вариационных циклов: Гольдберг-вариаций Баха, вариаций Брамса на тему Генделя, Моцарта на тему Дюпора, Вариаций Шимановского-можно назвать явлением уникальным. 15 Вариаций с фугой, Героика. Темой послужил контраданс из Бетховенского балета "Творение Прометея", точнее - басовые звуки этой темы, которые предвосхищают Финал 3-й Героической симфонии Бетховена. Юдина играет эти вариации с подлинно симфоническим размахом; это не только удивительное разнообразие оркестровых тембров, не только масштаб звуковых контрастов, но прежде всего ощущение цельности формы. Сколь многолика оказывается Тема, какие метаморфозы претерпевает она, сохраняя при этом почти неизменными эти три си-бемоля, то угрожающие, то иногда неуклюже-курьёзные и всегда - контрастные по отношению к окружающему! Тут бесконечная прелесть и нежность 5-й вариации, неостановимый жизненный пульс 6-й, с её непостижимой виртуозностью, которая у Юдиной кажется нематериального, нерукотворного происхождения, тут и rubato, лёгкий педальный флёр 8-й вариации - в ней аромат Вены, предвкушение Штрауса. А следом - угловатость диссонансов 9-й, порхание ангелов, как в си-бемоль мажорной Прелюдии Баха из 1-го тома ХТК - в 10-й вариации. Словно какая-то неодолимая сила влечёт Юдину сквозь всё сочинение к 13-й вариации, где напряжение достигает высшей точки. Нарочито грубовато звучит у неё тема в басах, обнажённо и резко - форшлаги в верхнем регистре, повторяющиеся аккорды в среднем кажутся монотонными. А всё вместе создаёт поистине грандиозную кульминацию, после которой наступает желанный покой 14-й, минорной вариации, естественно, без остановки перетекающей в просветлённое, богато орнаментированное Largo последней,15-й вариации. Это светлое, легкое Largo Юдина играет удивительно гибко, подвижно и прихотливо. Лишь на мгновение погружается в глубокие раздумья, чтобы тут же безоглядно отдаться увлекательной изобретательности Фуги, победно венчающей весь цикл. 33 Вариации на вальс Диабелли, ор.120 - предпоследнее фортепианное творение Бетховена, ещё одна из нераскрытых его тайн. Как известно, Бетховен писал вариации на столь незатейливую тему на протяжении нескольких лет, как бы между делом, отдыхая от работы над Девятой симфонией. Они лишены явных признаков единства, достаточно фрагментарны. Можно было бы предположить, что композитор ставил перед собой чисто формальные задачи: сохраняя метрическую структуру простейшей 2-х частной формы, показать почти все небольшие жанры своего времени- тут и скерцо, и этюд, и фугетта, и сарабанда, и фуга, и менуэт. А всё вместе сложилось в такое нерасторжимое и непостижимо великое целое! Мария Вениаминовна много думала над смыслом этих вариаций, возвращаясь к ним в разные годы. О 14-й вариации, Grave e maestoso она писала: "Это как "Pergamon" - такты, как плиты сего Алтаря, вот из одного в другой переползают копыта, хвосты, волосы, плечи, искажённые ужасом сей борьбы, всей эпопеи в целом - лица богов, богинь, зверей, гигантов… масштаб этой музыки доисторичен, нечеловечен". Очень привлекала её 21 вариация: "Это- одна из лучших, и контрастна - то "brio", то экспрессивное раздумье - это очень заманчивая перспектива и загадочная". А несколько лет спустя Юдина поняла, что в этой музыке - "величайший спор души в самой себе - за своё блаженство… В общем, ein Mikro-Makro Kosmos". Убедительна концепция Юдиной последних 3-х вариаций. О 31-й -Largo, molto espressivo- она написала, что это "Passionsartig", т.е. что она подобна Страстям. И действительно, лик Баха мелькает в свободной мелодии речитатива, в синкопах и задержаниях. Естественно появляется Фуга 32-й вариации, яркая, стремительная, контрастная. Но и она пролетает, внезапно обрываясь бурными раскатами уменьшённого септаккорда. Бетховенский дух вновь реет над нами. Начинается самая пленительная, по выражению Ромен Роллана, 33-я вариация. Мария Вениаминовна пишет: "Это Менуэт?- Конечно же, нет, это "Хвалите имя Господне", "Всякое дыхание да хвалит Господа!", или на иконах "Похвала Богоматери" - птицы, райские зверушки, как в мидиэвальных миниатюрах, растения с их неповторимыми завитушками, как линии Klee, и ликование красок в иконах и миниатюрах… Это "Акмэ", всё уже отхвалили 32 раза. Это - Аминь. Последний аккорд грешно играть F ! Словно изгнание из рая. Это Бетховен ошибся по глухоте". Странно, что Мария Вениаминовна не говорит здесь о явном интонационном сходстве музыки этой вариации с темой Ариетты (Adagio molto semplice e cantabile) Сонаты ор.111! Да и не только интонационном: музыку Ариетты Мария Вениаминовна трактовала как " пребывание в иной реальности", а Кода вариации в исполнении Юдиной - это тоже полёт в небесные сферы, где освобождённая и очищенная душа беззаботно купается в солнечном сиянии. . М.А.Дроздова, Ученица и друг М.В.Юдиной

Его игра исполнена лирического романтизма, глубокого понимания авторского замысла; это профессиональное совершенство. Журнал "Музыкальная жизнь" Запись осуществлена фирмой Виста Вера в 1999 году.

Тридцать две сонаты Бетховена демонстрируют все, на что было способно фортепиано его эпохи, и даже несколько более того. В начале 19-го века с изготовлением этих инструментов экспериментировали десятки мастеров; диапазон хаммер-клавира увеличивался, механика совершенствовалась, – и Бетховен, пока совсем не потерял слух, был в курсе всех новшеств. Он был знаком со многими мастерами, давал им советы, принимал (или не принимал) в дар их инструменты и сочинял с учетом открывающихся новых возможностей – а точнее, с некоторым их превышением. Это «превышение» можно оценить, если услышать его сонаты на нежных пианофорте, для которых они написаны: под натиском «Патетической» или «Аппассионаты» старинный хаммер глухо стонет и ходит ходуном, его струны, вздрагивая, готовы оборваться. Современным роялям все это нипочем, кавардак уменьшенных септим легко поглощается мягким бархатом, чугунная рама выдерживает набеги самых буйных октав, и Бетховен оказывается вполне аккуратным фортепианным композитором. В этом есть некоторая неправда, что, наверное, стоит помнить, слушая его опусы в исполнении на современном рояле фирмы Фациоли. Это первый альбом из серии, в которой все сонаты Бетховена исполняет Игорь Четуев; порядок записи произведений абсолютно произвольный, серия начинается Сонатами №7 (ре мажор), №23 (фа минор, «Аппассионата») и №26 (ми-бемоль мажор, «Прощание»). Для Бетховена с «Аппассионатой» многое скорее закончилось, чем началось. Об этой сонате сложилось невероятное количество преданий, а некоторые факты ее «биографии» так и зовут к толкованиям. Например, в книге Антона Шиндлера, который близко знал Бетховена, есть следующий эпизод: «Однажды я рассказал мастеру о том глубоком впечатлении, которое производят его сонаты ре минор и фа минор […], и, заметив, что он в хорошем настроении, попросил его дать мне ключ к пониманию этих сонат. Он ответил: «Просто прочтите «Бурю» Шекспира». Этому рассказу мы обязаны тем, что едва ли не каждый исследователь, занимаясь сонатой №17 или №23, пытается найти в них нечто общее с Шекспиром. Оно, однако, настолько неочевидно, что многие приходят в недоумение: ни слогом, ни образами, ни сюжетом шекспировская пьеса не напоминает бетховенские сонаты. Тут, правда, стоит оговориться: Антон Шиндлер известен как фальсификатор и повествователь с крайне сомнительной репутацией, поэтому вполне возможно, что его рассказ лишь апокриф. Но если обратиться к тому времени, когда была создана «Аппассионата», то можно увидеть, что бурь вокруг нее было несколько. Бетховен написал это произведение в 1804 –1805 годах, опубликовал в 1807. Названия у сонаты не было, она стала «Аппассионатой» уже после смерти автора (ее по собственному желанию снабдил таким заголовком один из гамбургских издателей). Осенью 1806 года Бетховен поссорился со своим покровителем, князем Лихновским. Он тайком бежал из имения этого мецената, оставив ему знаменитую записку: «Князь! Тем, что Вы собой представляете, Вы обязаны случаю и происхождению; я же достиг всего сам. Князей были и будут тысячи, Бетховен же только один» (автограф не сохранился, но полагают, что текст подлинный). С Лихновским они никогда больше не виделись и никогда не пытались примириться. За порогом княжеской резиденции Бетховена ждала еще одна буря: ливень был сильнейший, так что композитор вымок до нитки. По-видимому, именно тогда пострадал автограф Сонаты фа минор, который был у него с собой. Эта чистовая рукопись предназначалась для издательства; она сохранилась, и факсимиле позволяет увидеть следы дождя. Наконец, по-видимому, была еще одна «буря». Бетховен очень дружил с семейством Брунсвиков – он с удовольствием общался с графом Францем и его сестрами. Жозефину и Терезу он знал с той поры, когда они, еще девочками, покинув трансильванскую деревню, первый раз приехали в Вену. Жозефину вскоре выдали замуж, против ее воли, но муж через несколько лет умер. Она осталась с четырьмя детьми на руках, больная, в крайне подавленном состоянии. Бетховен стал давать ей уроки, они виделись каждый день, и нежное взаимное восхищение быстро обратилось в нечто большее. Тем не менее, их отношения в 1807 году разрушились, и «Аппассионата», созданная в годы их свиданий, посвящена не Жозефине, а ее брату. Возможно, это посвящение было предлогом для того, чтобы последний раз обратиться к графине. Как только соната вышла из печати, Бетховен отослал Жозефине один экземпляр и попросил передать его Францу. Короткая сопроводительная записка заканчивается словами: «Вы хотите, чтобы я Вам сказал, как мне живется. Более трудного вопроса передо мною нельзя было поставить, и я предпочитаю не отвечать на него, чем ответить слишком правдиво. Прощайте, дорогая Ж[озефина]. Как всегда Ваш, навеки Вам преданный Бетховен». Это было его последнее письмо графине. Упомянутые события не имеют отношения к Шекспиру. Но есть одна загадочная случайность, которая действительно придает «Аппассионате» некоторое сходство с его пьесой. Те, кто полагают, что «Бурю» написал актер Вильям Шекспир, замечают, что это едва ли не самое последнее его произведение. Закончив ее, он уехал из Лондона, и больше почти ничего не создал. Поэтому слова Просперо, который собирается сломать свой жезл, утопить магические книги и таким образом лишить себя волшебной силы, воспринимают как намек автора – он дает понять, что собирается умолкнуть. Странное совпадение: завершив «Аппассионату», Бетховен, хотя и не перестал создавать музыку, но в течение пяти лет не писал сонат для фортепиано. Для него это был очень большой, очень значительный перерыв. А через пять лет, в 1809 году, появилось то самое письмо Гертелю, в котором он, скрепя сердце, обещает выслать ему несколько фортепианных произведений. Все три новые сонаты (№№24–26) написаны в мажоре и настолько вдохновенны, что их никак нельзя счесть за неохотную дань публике. На титульном листе автографа Сонаты №26 есть надпись: «Прощание. Вена, 4 мая 1809 года. На отъезд его императорского высочества глубокочтимого эрцгерцога Рудольфа». Эрцгерцог был сыном Леопольда II и младшим братом императора Франца. Бетховен преподавал ему композицию и фортепиано и относился к нему с нескрываемым теплом. Когда они познакомились в одном из венских салонов (это был 1804 или 1805 год), эрцгерцог был еще подростком, но, по-видимому, Бетховена что-то в нем привлекло, и дружба их продлилась до самой смерти композитора. В начале мая 1809 г. наполеоновские войска вот-вот должны были войти в Вену, и семья Габсбургов спешно собиралась бежать. Первую часть будущей сонаты Бетховен подарил его высочеству вечером накануне их отъезда (поэтому и «Прощание»). Через неделю город был сдан, но ни в шаловливой первой части, ни в двух следующих нет ни звука о войне: в сонатах об этом не писали. Есть уникальное доказательство того, что Бетховен в данном случае категорически не хотел, чтобы произведение соотносили с историческими событиями. Когда Гертель издал его с названием на французском (а не на немецком, как было у Бетховена), автор прислал ему негодующую отповедь: «"Lebe wohl" – это совсем не то же самое, что "les adieux". Первое обращено из глубины сердца лишь к кому-то одному; второе же – целому собранию, целым городам». Он не хотел обращаться к целому собранию или городам: в его образцовой сонате соблюдены все правила хорошего тона, и Бетховен очень заботился о том, чтобы его правильно поняли. Части 26-й Сонаты называются «Прощание», «Разлука» и «Свидание». Это единственная фортепианная соната, в которой Бетховен, словно уступая Руссо, дал название каждой части. Если принять на веру шиндлеровский рассказ об «Аппассионате», то можно заключить, что Бетховен не особенно охотно предоставлял «ключи» к пониманию своей музыки даже друзьям. Однако настойчивый Шиндлер, будучи отослан к «Буре» Шекспира, не прекратил расспросов и в тот же день был удостоен подробного рассказа о Largo, второй части Сонаты №7. «Он сказал, что время, когда он написал наибольшую часть своих сонат, было поэтичнее и теплее теперешнего (1823), поэтому пояснения насчет идеи были не нужны. Каждый, продолжал он, чувствовал в этом Largo изображение душевного состояния меланхолика со всевозможными различными оттенками света и тени в картине меланхолии». Приводя этот эпизод, Лариса Кириллина, автор изумительной книги о классическом стиле, замечает что в данном случае Шиндлеру, скорее всего, можно поверить: рожденный в моравской деревне в 1795 г., он не мог с ностальгией вспоминать венские салоны того времени. Она пишет далее о том, что «меланхолия» в конце 18 века была на удивление общительным чувством: это было страдание, стремящееся не к уединению, а к целительным беседам и сердечному пониманию. Искомое понимание и утешение дается в следующей части сонаты, дивном ре-мажорном Менуэте, в котором уже как будто слышны будущие мажорные темы Чайковского и раннего Скрябина. Четырехчастная Седьмая соната вообще невероятно богата по стилю. В начальном Presto на пути к побочной вдруг возникает си-минорная мелодия в духе Шуберта. Этот «музыкальный момент» длится всего несколько тактов – возможно, потому, что у автора еще очень много идей: сначала он пишет имитации, затем гаммы, которые все никак не могут разразиться каденцией, затем говорливые каденции и теребящее их стаккато (кто-то норовит улизнуть, не выдержав церемонных прощаний?), наконец, долгую прогулочную пробежку по всему звукоряду доминанты, – и это только экспозиция. По мотивам сонаты можно написать роман, с бытовыми и мистическими сценами, райским пейзажем и суматошным финалом. Что же сказали о ней критики? В лейпцигской «Всеобщей музыкальной газете» вышла подробная рецензия, уверяющая в гениальности Бетховена, но испуганная вольностями его фантазии: «Надо бы господину Бетховену несколько поостеречься излишне свободной иной раз манеры письма», – опасливо восклицает безымянный автор. Немного позднее, говоря о Квартете op.74, его коллега выскажется в том же духе, но более резко: «Пишущий эти строки, однако, должен откровенно признаться: он не хотел бы, чтобы, идя по такому пути, инструментальная музыка потеряла бы самое себя». Сейчас эти цитаты, возможно, вызовут улыбку; оба критика сполна уже получили упреков в недальновидности, – но они, возможно, заслуживают совсем другой оценки. В то время еще казалось возможным удержать неясные по смыслу жанры в границах разумного, в пределах тщательно собранных и систематизированных правил. Казалось, что иначе, неровен час, – и квартеты вместе с сонатами перестанут вести к благородным решениям, а вместо этого приведут – кто знает куда? Долго выстраиваемый музыкальный порядок грозил серьезно измениться в произведениях Бетховена, и строители (и стражи) не могли не горевать. Едва ли правильно приписать их замечания близорукой придирчивости, – скорее, это говорит прозорливая тревога за судьбу любимого искусства. Критики не знали, что музыка потеряет «саму себя» и всякую покорность разуму не в сочинениях Бетховена, а несколько позже, и, послушав его сонаты и квартеты, испуганно били в набат. Но напрасно они боялись верного Бетховена: легко сметая теоретические нормы, он никогда не предавал идеалов Просвещения и, стремясь облагораживать сердца, заботливо вел их к радости. Анна Андрушкевич Буклет диска "Ludwig van Beethoven. Complete Piano Sonatas, vol.1. IGOR TCHETUEV"

Кажется, что многое в жизни и в музыке Шнитке определили два его убеждения. Одно из них он очень точно высказал в статье об Эдисоне Денисове. Рассуждая о том, что такое музыкальный талант, Шнитке пишет: «здесь дело решается […] прежде всего готовностью к крайнему напряжению, приводящему к умножению сил, к «превышению самого себя». Конечно, самого себя не обгонишь, природные способности ставят непреодолимую преграду. Но как много значит догнать самого себя!». Другое убеждение Шнитке приводит к так называемому эффекту «поверхности бархата»: его сочинения обладают неявной глубиной, не доступной первому взгляду, раскрывающейся лишь постепенно. У Шнитке это было именно сознательным стремлением что-нибудь в музыке «спрятать»: «Мне очень интересно писать сочинения, где не все лежит на поверхности, – признавался он. – Я пришел к выводу: чем больше всего в музыку «запрятано», тем более это делает ее бездонной и неисчерпаемой». Этим высказыванием композитор обрек нас на поиск, и теперь уже никак нельзя отделаться от вопроса, возникающего в связи с каждым его произведением: что же, все-таки, здесь «запрятано»? Ответ, к сожалению, будет всегда предположительным и неполным – но раз уж нам дано указание искать, вряд ли следует пренебрегать им. Спросите поклонников, что нужно послушать, чтобы узнать «настоящего Шнитке». Одни посоветуют симфонии, другие – камерную музыку, третьи – Concerti grossi, но никто не назовет фортепианные сонаты и пьесы. Они немногочисленны, нечасто звучат на концертах – и потому мало известны. Но соприкоснувшись с этой музыкой, обнаруживаешь и в ней «самого настоящего Шнитке»: почерк его узнается сразу, и сразу возникает два острых впечатления: крайней напряженности – и скрытой в подтексте тайны. Фортепианные сонаты – поздние произведения; они были созданы с интервалом в два года: Соната №1 в 1988, посвящена пианисту Владимиру Фельцману; Соната №2 в 1990, посвящена жене композитора, пианистке Ирине Шнитке; Соната №3 – в 1992, это одно из последних произведений Шнитке. «Импровизация и фуга» – цикл, созданный гораздо раньше, в 1965-м, по заказу Министерства культуры: приближался конкурс им. Чайковского, и композиторов просили написать что-нибудь для участников. По неясным причинам пьесу Шнитке на конкурсе никто так и не сыграл, но в дальнейшем ее не однажды исполнял, например, Владимир Крайнев. По словам автора, эта вещь написана «без особых претензий: виртуозное полифоническое произведение со схемой, вполне характерной для пьес подобного рода; речитатив и ария, импровизация и фуга». Автор немного лукавил: произведение во многом нетрадиционно. Шнитке и сам это признавал; однажды, рассказывая о фуге он сказал, что строение ее свободно: «Я даже не знаю, сколько в ней точно голосов. Это скорее моторное сочинение с контурами фуги, нежели она сама». Темы Lento в Сонатах №1 и №2 тоже необычны. В Первой сонате медленная одноголосная мелодия создана из монограмм Владимира Фельцмана и Альфреда Шнитке: на фамилию F- e- ltsman указывают ноты f и e (фа-ми), на фамилию S- c- h- nittke – ноты es, c, h (ми бемоль-до-си). А имена обоих музыкантов, по-видимому, зашифрованы одними и теми же звуками: Vl- a- d- imir, A- lfre- d, в обоих есть a и d (ля и ре). Постепенно вырисовывается мелодия, сплетающая оба имени и обе фамилии: a- d- es- c- h- f- e. Она становится сквозной темой сонаты, проводится во второй части и завершает четвертую. Сказанное в Первой сонате как будто уточняется в остальных – Третья просто кажется ее тенью. Игорь Четуев говорит об этом так: «В Первой все еще живо. А Третья – из другого мира, «с того света», она уже мертва. Это отсутствие времени, отсутствие ощущений. Потом – какие-то галлюцинации, очень короткие, переходящие в истерику и невероятный страх». Если Первая соната открывается монограммой-шифром, то в начале Третьей нам явлена «пра-материя»: как из чрева земли поднимается одноголосная хроматическая гамма (звуки идут подряд, как они расположены на рояле; это еще не музыка, это материал – то, из чего следует сочинять, сырая глина, которой пока не коснулся скульптор). Прислушавшись, в последних частях обнаружим и отголосок загадочной хоральной темы из Сонаты №2 – та же мелодия звучит в том же ритме. Что слышал Шнитке в этой музыке? Все три сонаты заканчиваются однозначно трагически. Первая обрывается безумным кластером, словно рвущим струны рояля; Вторая – безнадежно гаснущим хоралом; Третья – взвинченным, перепуганным пассажем, без вести пропадающим в последнем аккорде. Кажется, что, взглянув на три эти произведения, Шнитке мог бы сказать словами Георгия Иванова: «Друг друга отражают зеркала, взаимно искажая отраженье. Я верю не в непобедимость зла, а только в неизбежность пораженья». Эти сонаты не случайно звучат так редко: в их «летейские воды» нелегко проникнуть. Мир Шнитке, как Солярис, испытывает входящего, и не каждого пускает внутрь. Но, однажды поняв эту музыку, однажды поддавшись ее стремлению, уже не возможно вернуться к прежней точке равновесия; вопросы, заданные композитором, продолжают жить в тебе и настойчиво требовать ответов – так, словно они непосредственно тебя касаются. В какой-то момент обнаруживаешь, что загадка эта действительно твоя собственная, во всяком случае, ответ находится где-то внутри, а не снаружи. Как сказал Владимир Фельцман, «музыка Шнитке приводит тебя к самому себе». Анна Андрушкевич Буклет диска "Alfred Schnittke. Complete Piano Sonatas. IGOR TCHETUEV"

Musica Ricercata; Sonatine; Etüden Nr. 15 & 16; 3 Wedding Dances; Trefas indulo; Polyphonic Etude +Werke für 2 Klaviere: Frühe Stücke; Allegro; 3 Pieces (1976)

Mozart: Klavierkonzert Nr. 24 +Beethoven: Klavierkonzert Nr. 2; Klaviersonate Nr. 31 +Haydn: Klaviersonate H16 Nr. 49